Школа в Подосье в 30-е годы была у Самосюка, бо хата была большая вот и пускали туда школу. Хозяевам за это давали дрова и платили за уборку. Учитель был поляк, жил в Подосье. С хуторов дети ходили в школу в Угляны. Я пошла в школу почти в 10 лет в 38 году, а через год стала война. Я научилась расписываться, читать по слогам только друковаными буквами текст. Тогда на всю деревню было 5 колодцев. Первый — у Гончара, второй был между Косминой а Макухой, третий –возле Густи, четвертый – коло Малиновских, пятый коло Головков, Михуля и Книги. И вот на этих домах тогда и заканчивалась деревня. Остальные дома появились, когда стали их сносить с хуторов после 1934 года. На колодцы ставили дубовые толстые столбы, черпали воду коворотом, называли его еще «баба». Это такая носилка, за которую цепляли ведро, а вверху она держалась на винтах. Вёдра были деревянные. Хаты в то время стояли очень густо, рядом одна коло другой. Дома стояли близко от улицы, а клуни ставили далеко от хат чтобы не загорелись во время пожара. Хаты крыли соломой. Если случался пожар, то были какие-то белые птицы, они падали в огонь и жар переносили на следующий дом. Так могло выгореть много хат. Что за птицы я не знаю. Близко от клуни ставили хлев. В клуни с одной стороны клали сено, в другую – зерно и другой корм, а посередине был ток из глины, там молотили зерно. В хлеву стояла скотина.
При Польше у каждого было хозяйство. Моя мама была дома и работала на хозяйстве. В 1934 году, як родилась моя сестра, помню, давали таккие наделы земли и называли их «шнурки». Это были узкие и длинные куски земли. Меряли землю лентой. Мой отец и Михась Содоров отмеряли эту землю. Тогда был еще коморник, он был как пан, по-польски разговаривал, грамотный был и все что-то себе записывал. Жили тогда бедно: полов в хате не было, вместо них была утоптанная земля. Среди хаты ставили печку «каблуком». Делали и запечки, чтобы было место, где спать. По стене у нас стояла большая лава, возле лавы стояла скрыня. Помню: сидит моя мама возле печки и плачет, а баба моя одела попэрэчку, блюзку, собирается в Селец в костел: там сбор на Пречистую ( в Березе на Крыжа сбор, правили три дня. На Казимира 4 марта в Сигневичском костеле был сбор, а на Онтония 13 июня там был еще больший сбор.), а батька тогда отправили мерять землю. Мама меня просит: «Иди, позови бабу Ганну Лобаниху(Ковальчук)». Я тогда еще не понимала, что мама беременна, что будет рожать, но послушала маму и сбегала за бабкой, которая помогала роженицам. Жила она не далеко, сразу поняла в чем дело, почему ее зовут, бросила свою работу и побежала к нам, я за ней еле успевала. Пока мы прибежали и открыли двверь, из хаты был уже слышен детский плач. Мама родила. Я иду смотреть что же случилось. Тут бабка-повитуха взяла полотно своей работы, разослала и положила на него сестру и сказала: «Коб и ткалля була и пралля була, коб тонко прала, коб бело бэлила!».
Была у нас хустка шелковая с кутасями, а Лобаниха отрезала кутася и перевязала пуповину. Накричала на бабу мою чтоб не шла в костел, чтоб смотрела за своей дочкой. Потом пришел батько, сделал рамку из досок, насунул на рамку мешок, привязал шнурки и зачепил за балки.Это была такая люлька для сестры. Рядном заслали солому, маму положили на такую постель. Раньше роженице, если было за кем, то полежит неделю без домашней работы, а если помощи не было, то вставала на второй или третий день. Очень много женщин умирало от родов. У нас жил один человек, так у него все жены умирали от первых родов. Потом все же ему удалось жениться и благополучно дождаться детей.
В 1939 году началась война. Женился Павел Борушко. В одно воскресенье свадьба, в другое гостина, а в третье – забрали в солдаты. Молодых хлопцев и молодых мужчин побрали в солдаты. Форму выдавали темно-зеленого цвета, шапка четырехугольная такого же цвета. Кто попал под русских, то возвратились потом домой, кто попал в Польшу – немец взял в плен. С Подосья четыре человека попало в плен: Володи Ковальчука батько, Зои Степиной(Кутасевич) батько, Оли Магдули батько и Онтось Хмара. У Олиного батька оставалась дома дочка, у Онтося двое сынов. С 1939 по 1945 год они были в плену пока не освободили. Онтось пришел домой, а дома в живых не застал жену. Жену похоронили накануне его прихода. Она умерла, быстрее всего, от воспаления легких, так как перед этим сильно простудилась, ходила в Блудень за хлебом. Ждала сколько лет, а не дождалась считаные дни. В сентябре 1939 года русские отогнали поляков в Польшу. Русские ехали на машинах по соше, а девки, которые постарше меня, обрывали цветы коло школы что мы садили, и несли эти цветы на сошу тым солдатам. Девчатам было интересно, потому что машину в то время редко можно было увидеть.
Раньше, при панах, нельзя было даже ягод набрать в лесу просто так. Пан Крашевский был владельцем близких лесов. Если поймает в лесу, то заберет корзину себе и прогонит из леса. А если у пана день пожнешь, то он даст квита, и тогда собирай ягоды хоть целое лето. Если картошку поможешь пану копать, то собирай грибы аж до мороза.
В 41 году немец напал на русских, в июне месяце. Брест бомбили 22 июня, в воскресенье. А моя сестра в это время была на заработках у дядька в Песках. Пасла коров. В пятницу вечером перед войной завезли дядьку Василя с семьей в Блудень на станцию, а в субботу утром отправили в Сибирь как зажиточного человека, кулака. Он возил почту в Пески на коне. Мама как раз была в субботу в Березе и хотела с ним поговорить, но не нашла. Спросила на почте про Василя, а ей ответили, что если поспешишь, то успеешь попрощаться на станции. Мама быстро побежала, застала родственников, успела попрощаться с братом, его женой и маленькими детками. Прицепили их вагон к паровозу ну и пошли, повезли их без оглядки до самого места. Если бы день-полтора, они бы остались бы дома, пришли немцы. Дядьку увезли, а сестра осталась в Песках, ее надо было забрать домой. Вечером пришел папа с работы, запряг коня. Поехали они с мамой в Пески. Ехали они всю ночь. Меня оставили дома смотреть за своим хозяйством и младшими детьми. Доила и выгоняла корову, кормила курей, свиней. Соседка за мной присматривала, чтобы все делала правильно. Было воскресенье. Выгнала я корову на пашу и смотрю на небо. А там туча черная и большая как будто горело что. И тут соседка сказала, что началась война, а я плачу, плачу: уже три часа дня, батьки уехали, а как же мы, дети, будем жить сами. Потом пошла сварила есть на железках, покормила сестру и брата и тут мы услышали гул самолетов, они как начали бомбить в Сигневичах где-то. Ой, Боже мой! Енчим, енчим, так страшно! А батьки пока проехали по всем деревням, подъехали к Березе, их не пустили, все перекрыто и папа по улочкам выехал на гостинец, потом до Углян, а с Углян на Марьяново, оттуда уже домой. На улице темно, мы все плачем, и тут брат говорит: «Ой, таточко едэ, наша кобылка идэ!». Ну и побежал, а у нас столько радости! Только батько приехал на надворок, как начала строчить и бомбить по соше и в стороне Сельца. Там тогда стояли наши самолеты, то там и бомбили. Завели кобылу, накосили травы, поели и все стихло. Но батько не спал всю ночь, ходил туда-сюда. На следующий день, в обед уже немцы едут верхом на лошадях. Я стою с папой на улице, младший брат жмется к папе. Немец подъехал до порога и говорит по-польски: «Дзень добры!». Папа отвечает «Дзень добры!». На меня немец говорит: «Паненка, яйка дай», и батько мне сказал чтоб принесла. Я принесла корзинку с яйцами, а немец взял в одну руку два яйца, в другую два яйца, положил в карманы. Достал трубочку конфет, они были круглые как таблетки, и дал брату, а перед этим взял одну себе в рот, показал что не отравлены. Батько предложил еще яиц, но ему ответили, что придет камарат и кляйне надо кушать. Так немцы ехали и собирали по деревням и хуторам яйца. У нас куры были голошейные, немцам они были противные. Когда наступала зима, эти куры мерзли и их хавали под печью, днем выпускали на улицу, а вечером позовешь, они, наученные, шли в хату. Поели, попили и сели на место. Сейчас время смотрим по часам, а тогда первый певень поет – 12 часов ночи, второй поет, за третим нужно вставать. Мама прядет лен и нас колотит отрепы прясть, а если не хочешь вставать, то как дернет за ковтуны или в плечи грукнет. Тогда посидишь, поплачешь и работаешь.
В 42 году как начали в Германию отправлять! Ододзей (Кондареввич) был солтусом. У Сидоровой Олесюты было три сестры – одну отправили. И еще Маню Каролеву(Матейчик), Василя Кептюхи тетку, Яночкову дочку третью забрали прямо от коров, которых она пасла. В семье были две сестры, пришел к ним домой солтус и сказал одной собираться в Германию. Одна говорит другой : « У меня ноги очень больные, все в язвах, я пойду. Там как глянут на меня и отпустят». Пошла она в комендатуру, а там никто не разбирался и отправили ее больную в чужую страну».
Перед Ильей расстреляли Саливона Ивана, он в сороковом году агитирова л писаться в колхоз. На дороге от Марьянова до Сигневич в корчах с ним расстреляли еще двоих человек: Точко Колю и Рениного(Самосюк Ирина) батька за организацию колхоза и поддержку советской власти. У них остались дети. Сын Саливона Ивана пас коров возле леса, где жил Брыль, а там проходила телефонная линия связи на столбах. Он и еще 4 подростка оборвали этот дрот (провод) и поделили между собой. Саливонов сын сказал: «Фашистам отомщаю за батька!». После этих событий немцы забирают Тумаша (Лапурка), который жил вблизи от порванной линии. Жена его, когда понесла в комендатуру еду для мужа, стала говорить, что другие виноваты и выдала всех причастных. Мужа отпустили. Среди тех подростков были два брата. Один — немой мальчик 15-ти лет, который тоже пас коров своих и чужих. И вот понес ему самый младший третий брат на поле еду, а по дороге нашел стекляшку и решил отбить кусок, сделать пепельницу, а это оказалась мина. Он как закричит дико, я с подругой как раз проходили мимо, побросали свои вязки и к нему, а он кричит и кричит. На руках кожи не было, одни кости торчат. Прибежала его мать, а он истекает кровью. Попросила у людей лошадь, завезла в больницу, там он полежал ночь и умер. Привезла она сына домой и ее тоже забирают со старшим сыном немцы. Соседи умершего хлопца обмыли, положили на лаву. Сбили с досок труну. Только похороны закончились, забирают и немого подростка. Потом немцы заставили этих хлопцев выкопать могилу и всех расстреляли. Расстреляны: Строк Ольга, Строк Костя, Левчук Василь, Омелько Никифор, Хомич Антоний, а немого имя не помню. Была такая сырая погода, какая-то мгла, а тучи, кажется, на хаты ложились. Выгнали коров женщины, а мужчины вывели коней. Собрались и говорят, что погода плохая, а на душе тяжело-тяжело, дышать нечем и тут из пулемета раз застрочили, потом второй раз, и мой сосед Симон руки за голову заломил и говорит: «Это тебя, моя сестренка, уже нет!». Перед расстрелом немцы заставляли его сестру снять платье — оно было очень красивое, а она сказала : «Не отдам!». И, когда стреляли в других, она упала в яму и просто задохнулась. Хлопца того, что говорил мстит за отца на штык спороли в живот. Убили их возле кляштора в Березе. Моей мамы двоюродный брат из Самойловичей был в то время солтусом и видел эту казнь. Говорил, что как дали штыком винтовки в живот хлопца, то вылез штык из спины. Долго умирал, а потом бросили в общую яму ко всем, а сверху посыпали известью. Потом задощило, а через день подготовили еще партию таких. Брат потом рассказывал, что у одного человека было 5 детей: трое побольше и два маленьких близнеца. Одного ребенка взял отец на руки, второго мать, поставили над ямой и застрочили из автомата. Стали говорить, что зачем малым жизнь губить, тогда один немец сказал, что нужно в комендатуру обращаться. И потом отменили семьи бить. Людей убивали возле кляштора и закапывали там же. Потом из мест, где были закопаны тела, стала течь кровь, стояла вонь и возле кляштора запретили убивать, стали возить людей на Бронную. Особенно немцы не любили жидов, везли их машинами убивать, а с ними и наших людей. У Ковалевых (Шакалида) забрали отца в комендатуру, а с ним еще двоих: Хинько Якима и Лидкового (Лидия) батька, а потом расстреляли. У Шакалида Антона дома остались шестеро детей: Оля, Надя, Иван, Вася, немой от взрыва, Витя и Женя. И вот они ждут, когда за ними придут немцы и убьют. Все жнут, а у них руки не берут. Матери говорят: «Жни, Степа, а не то голодные будете», а она отвечает «Не хочу, я нажну, ты будешь есть, а я буду в земле лежать». Старшая Оля работала в Блудни и там квартировала. В выходные шла домой и боялась, что дома никого не застанет, всех расстреляют. Сначала жила у тетки, тетка выгнала и сказала, что не хочет ее знать, так как тоже боялась за свою семью. До войны Соколовский Павел хотел Олю брать замуж, а ее подружка Оля Мазырко ей сказала: «Куда ты идешь? Такого жениха тебе каждая курица на сметнику выгребет, там хата на курьих ножках и мать его как коммунар. И ты пойдешь туда жить?». Оля послушала и не пошла замуж за Павла, хотя были запоины и потрачены деньги. Она потом очень жалела, ведь так же была бы отдельная семья.
Настал 43-й год, страх потихоньку ушел, стали сеять, пахать, родственники помогали осиротевшей семье». После войны было труднее найти себе пару, Олю взял замуж глухонемой человек из Горска.
В марте 1944 года немцы начали копать окопы за Порословом. Там была гора, там и копали. Немцы набрали хлопцев молодых, которые копали, возили хвоину и березину. Было еще холодно, ставили железные печки в окоп и накрывали бревнами. Хлопцев немцы боялись домой отпускать, думали, что могут уйти в партизаны. Кормили их, в основном, красным борщом. Когда мы, девчата, были на окопах, то разгребали и ровняли землю. Нас немцы тоже кормили. Давали свои котелки с крышками, в них горячая еда, а мы им давали яйца и хлеб. Хлеб у них был ячменный или овсяный, горький на вкус, но зато белый. Приносили домой этот хлеб, но никто не ел его. Белого хлеба у нас дома тогда не было. И вот ходила на эти окопы Лени Бусневого сестра Надя. Она дружила со Стасем Езеповым. Он был не очень красивым, но был таким здоровым, заметным. Бывало, как развернется в танце, то видно, что кавалер что надо. И эта Надя от него забеременела. Как сейчас помню, была она тогда в коричневом пальто из своего сукна сшитом. Покидает немножко землю и стоит отдыхает. Немец подошел и спрашивает ее: «Матка?», а она: «Нет, паненка». Мы стоим вместе: Оля Троцкая, Маня Козлова, Ганька Косминиха едим, яйца лупим и говорим немцу: «Она паненка, но у нее есть пан, пройдет пост и они поженятся». Пока был пост, Надя родила девочку, и батько выгнал ее из дому сказал: «Иди, сука, под забор!» и закрыл дом изнутри. И если бы не баба и не тетка Нади, то могла быть беда, а так баба ее приютила, у нее внучка родила и жила. Это было в апреле 1944 года. В июле, после освобождения, стали набирать в нашей деревне солдат, брали мужчин до 50 лет. Настал день провод. Собрались односельчане и люди с хуторов к дому гармониста. Гармонист играет, а Канарейка танцует. Все мужчины веселые поют, танцуют, а жены и матери голосят. Путь лежал сначала на Угляны, а потом на Березу. Шел на войну и Стась Надин. Он прошел с одной стороны улицы, а Надя стояла с дочкой – с другой. Не подошел. Все молодые хлопцы, друзья подходили к ним попрощаться. Подошли и Тани Петруковой два брата, поцеловали девочку на счастье, но домой так и не вернулись (Строк В.П.(1925-1945) и Строк Н.П.(1923-1945). Маруси Гарматной баба и мама провожали сына и мужа, так баба бегла за сыном аж до Углян и так голосила: «Як зайду у клуню, як гляну на косочку, а хто ж ею коситы будэ, хто клепаты будэ? Як гляну на бороночку, а хто ж за ею ходыты будэ? Як гляну на коника, а хто ж ёго выводыты — заводыты будэ?». Сын Сильвестр: «Мамо, успокойся! «Куды ты идэш, нэ мучай сама сэбэ». Зина, невестка возмущается: «А чого то вона по мойму мужыку голосит?», а Янина Миневич говорит: «Твой мужик два года, а она сколько лет ёго годовала и думала что до старости догледит» (Его имя также выбито на памятнике в д. Светоч Кутасевич С.П.(1922-1944)). В Березе новобранцы были еще три дня. Носили родственники им еду: хлеб, мясо, яйца. Потом их отправили на станцию «Лесная» и там распределили. Кого писали в польскую армию, кого — в русскую. Кто записался в польскую армию, то многие вернулись, потому что туда брали до 45 лет. Вернулись около 12 человек. Это было хорошо, что в деревне было кому работать, молотить зерно, посеять на зиму. Как то отправляли этих мужчин на Бронную лес валять и ремонтировать взорванный мост за Березой. Перед Рождеством этих же мужчин забрали в Брестскую крепость. Не было их около месяца. Там нужны были руки, восстанавливать все. Потом в воскресенье отправили мужчин в костел. И больше после Бреста их никуда не отправляли.
В 1945 году война закончилась. Бывало, пойдешь в Блудень за хлебом на станцию, а там много раненых увидишь. То слепые, то без ног, без рук и просят поесть. Домой не спешили возвращаться, боялись быть обузой для родных. Потом стали возвращаться угнанные в Германию и выжившие солдаты войны. Потихоньку жизнь в деревне стала налаживаться, насколько это было возможно в первые послевоенные годы.
Материал предоставила Литвинчук Алена Ивановна, библиотекарь Светочской СБ